Вельяминовы. За горизонт. Книга 3 - Нелли Шульман

– Я знаю про сестричку, – пощекотал их реб Лейзер, – ваша мама мне рассказывала… – не оставляя детей, он наклонился над коляской:

– Ривкеле… – услышала Аня неожиданно нежный голос, – папа вернулся домой, доченька… – Исаак подергал Аню за подол юбки:

– Давайте бутылочку, тетя. Сейчас мы покормим Ривку… – из крохотной прихожей раздался веселый голос Фаины Яковлевны: «Вот я и дома! Давайте чаю попьем со штруделем».

Лейзер дремал, прижимая к себе сопящую ему в плечо жену. В спаленке уютно пахло молоком, он ловил легкое, почти детское дыхание Фаины:

– Новая девочка получилась в нее, светленькая… – ласково подумал Лейзер, – хотя она, может быть, еще потемнеет. Но Сара родилась сразу с черными волосами…

Он думал о детях, не желая думать о предстоящем разговоре с женой. За хлопотами Фаины, за ужином в сукке, за вечерним рассказом из Торы для Исаака и Сары, Лейзер так и не нашел времени сказать Фаине то, что он повторял себе всю дорогу из Кащенко. Гражданина Бергера отпустили восвояси, с продленной на год справкой о психической инвалидности:

– Мне нельзя вылезать из третьей группы… – Лейзер трясся в набитом людьми автобусе, – иначе в следующий раз меня отправят в закрытую лечебницу… – на такой исход дела намекнула врачебная комиссия. У Бергера хватило денег на билеты до Марьиной Рощи. У него оставалось несколько смятых рублей из последней передачи от жены:

– Хорошо, что я успел домой до праздника… – вечером начался последний день Суккота, – мицву я тоже выполнил… – чай с домашним штруделем Лейзер распивал в сукке, в окружении семьи:

– В Кащенко я спал во дворе, – смешливо сказал он жене, – в теплые ночи. Я объяснил, что мой туберкулезный процесс пятилетней давности нуждается в свежем воздухе… – врачи давно махнули рукой на умалишенных. Лейзер подозревал, что начни он строить сукку, никто бы и внимания на это не обратил:

– Надо было мне взять у дворника деревянный лом, – пожалел он, – ветки для крыши я бы нашел… – с начала Суккота Лейзер отказывался ходить в столовую. Он устраивался с собственной миской на ступенях заднего крыльца больницы.

Он осторожно коснулся губами мягкой щеки жены. Пробормотав что-то, Фаина свернулась клубочком:

– Я ее всю могу обнять и обнимаю. Вообще-то мне надо провести остаток ночи на своей кровати… – так полагалось по закону, но, бросив взгляд на часы, Лейзер понял, что ночь скоро закончится:

– Половина четвертого. В пять надо подниматься, идти в микву. Потом утренняя молитва, стакан чая, занятия, а вечером праздник… – малышка спала в сделанной Лейзером для старшей дочери приставной кроватке:

– Фейгеле не ждала, что ей придется идти в микву, – подумал Лейзер, – маленькой всего четыре месяца. Все из-за волнения, усталости… – он обещал себе, что сам встанет к плите:

– Пусть Фейгеле отдохнет, она все лето провела с тремя детьми на руках. Хотя теперь есть эта девушка, Хана, она помогает… – Лейзер всегда пользовался еврейскими именами. Гостья не показалась ему подозрительной:

– Я по глазам ее вижу, что она говорит правду. И памятник ее матери я помню. Рейзл, дочь Яакова Левина. На камне высекли сломанную лозу. Так положено, когда женщина умирает молодой… – Лейзер задумался:

– Лоза и две ветви, Хана и ее сестра, Тиква. Но у них есть брат, почему тогда не три ветви? Или отец боялся, что малыш не выживет… – вспомнив о памятнике, он тяжело вздохнул:

– Хватит откладывать. Утром я рано уйду, потом начнется праздник, а Фейгеле должна о таком знать. Она моя жена, часть меня, нельзя от нее ничего скрывать…

В Кащенко, ради чистоты экспертизы, как говорили врачи, Лейзеру запрещали читать:

– Книги в передачах не принимали, в библиотеку меня не пускали… – от скуки Бергер разгадывал кроссворды в старых газетах. Он даже начал набрасывать воспоминания на идиш:

– Мемуары, – он развеселился, – мне сорока не исполнилось, много о себе возомнил… – он помнил страницы, описывающие лето сорокового года, отъезд учеников ешив и раввинов из Каунаса:

– Я не уехал, потому что папа лежал при смерти, а потом уже было никуда не уехать… – он закрыл глаза, – но теперь мне все понятно… – оставалось найти способ передать весточку в Америку:

– Я думал, что имя мне знакомо… – он прижался щекой к теплым волосам жены, – Меир, сын Хаима и Этель. У рава Аарона Горовица был младший брат, тоже Меир… – Лейзер не знал, прав ли он:

– Но я видел тело, – напомнил себе он, – в комнате погребального братства на кладбище… – в сороковом году Бергер видел фото того же самого человека:

– Но на двадцать лет моложе, и на снимке он был в очках… – Лейзер понятия не имел, что случилось с семьей рава Аарона Горовица:

– Но это неважно, мицва есть мицва. Может быть, у ребе Меира была жена и дети. Я обязан отправить письмо, объяснить, что он похоронен, как положено, что за его могилой присматривают… – Бергер провел ладонью по мягкому плечу жены, в сбившейся сорочке. В голову закралась мысль отложить объяснение на потом:

– Потом все случится, – пообещал себе Лейзер, – время до конца ночи еще есть. Но сначала разговор… – длинные ресницы дрогнули, она зевнула:

– Лейзер, ты не спишь… Отдохни, милый… – он привлек жену ближе:

– В Кащенко я только и делал, что отдыхал за казенный счет, любовь моя. Сейчас ты у меня уйдешь в отпуск… – он услышал, как бьется ее сердце, – будешь заниматься малышкой, а хозяйство и старших я возьму на себя… – Лейзер вспомнил афиши, увиденные из окна автобуса. В Кащенко допускались свежие газеты. Он украдкой прочел статью о маэстро Авербахе:

– Он был в гетто, выжил в лагере. Он сын Израиля, он меня выслушает, ведь речь идет о мицве. Выслушает и заберет письмо для семьи ребе Меира… – он поцеловал сначала левый, а потом правый глаз жены:

– Я так люблю тебя, милая… – Бергер помолчал: «Фейгеле, я должен встретиться с этим музыкантом, маэстро Авербахом».

Прямых рейсов из Израиля в СССР не существовало.

Генрик с Аделью ожидали самолета в Вену в апартаментах для правительственных делегаций в аэропорту Лод. Страна, наконец-то, по выражению Генрика, завела приличные комнаты, где можно было выпить кофе перед отлетом, не натыкаясь на толпы галдящих паломников или трясущих копилками для цдаки хасидов. Он терпеть не мог стоять в общих очередях. Паспорта в комнату приносил начальник пограничного контроля, кофе варили с пышной, молочной пенкой:

– В буфете, правда, заправляет парень, называющий тебя на «ты», – вздохнул Генрик, – но Израиль есть Израиль…

В Вене они остановились в роскошном отеле напротив оперы. Отыграв два концерта, билеты на которые распродали еще весной, Генрик весело сказал жене:

– Блистай на здешней сцене… – Адель проводила месяц в городе, как приглашенная солистка оперы, – занимайся покупками и ни о чем не волнуйся. Мы скоро встретимся, гастроли недолгие… – жена не очень хотела отпускать его в СССР:

– Инге летит со мной, – рассудительно заметил ей Генрик, – а тетя Марта считает, что это хороший шанс узнать что-то о дяде Джоне и о девочках дяди Эмиля. Кроме того, они отлично платят. Они перевели задаток на мой счет в Лондоне… – Тупица не удивился щедрости русских

– Они только что отправили человека в космос. Они не жалеют денег на науку или искусство. В СССР нет частных импресарио, дерущих процент, нет агентов, которым надо платить, нет мистера Бромли, выставляющего счета каждый месяц. В Советском Союзе артист свободен для творчества, государство заботится обо всех его нуждах, не забывая вознаграждать его труд… – Адель скептически помахала приглашением, отпечатанным на дорогой бумаге:

– Вряд ли министерство культуры допустит тебя до лубянских дел… – название улицы жена произнесла по-русски, – не говоря об Инге, занимающемся ядерной физикой. За ним вообще будут следить в оба глаза… – со свояком Генрик встречался в Новосибирске:

– У меня нет времени знакомиться с красотами Москвы, – хмуро сказал Инге, – я